Митрополит Антоний Сурожский
О Боге
Говорить о Боге — дерзостно, пожалуй, даже более чем
дерзновенно, особенно в пределах Сергиевской Лавры и Троицкой Академии, для
человека, который сам не проходил богословских наук. Я решил сказать вам нечто
о Боге так, как мне приходится о Нем говорить на Западе в очень различных
обстоятельствах.
Приходят ко мне люди верующие, которые не могут
больше вместить детского представления, полученного ими о Боге или в средней
школе в Англии, где Закон Божий преподается, или в семье, и ставящего под
вопрос самые истины о Боге, потому что представление, которое им дано в
детстве, разбивается о более зрелую, серьезную мысль и часто об опыт жизни,
молитвы, накопившийся у них в течение лет. Приходят также люди, которые просто
ставят вопрос о Боге, будучи сами неверующими и недоумевая, что это слово
значит, что за этим словом кроется для верующего человека. И поэтому я
приступлю к этой беседе не с точки зрения богослова, каким я не являюсь, а с
точки зрения верующего человека, сделавшего за последние десятилетия попытку
осмыслить для себя те слова, те понятия и тот опыт, который составляет жизнь
Церкви.
Начну с того, что очень многое может нам дать
размышление над словами, которые мы употребляем каждый день, но над которыми не
задумываемся. Мы говорим о Боге, и в верующей среде всякий понимает, о чем идет
речь; и мы не ставим себе вопрос, чтo это слово говорит нам или могло бы
сказать неверующему или ищущему человеку. Мы употребляем много таких слов,
взятых из церковно-религиозного опыта и потерявших свой изначальный смысл, а
вместе с тем, эти слова родились не из словаря, они родились из опыта.
Когда люди начали искать способ выразить невыразимое, они всегда искали такие
слова, такие выражения, которые имели бы смысл на их языке. Помню, когда-то я
читал книгу по истории религии, и там говорилось о некоторых племенах, которые,
желая выразить мысль о Боге, вернее, желая сказать о Нем, чувствовали, что нет
человеческого слова, которое может достойно быть употреблено; и поэтому каждый
раз, когда в своей беседе, в речи, в каких-нибудь обстоятельствах они хотели
сказать то, что мы сказали бы словом Бог, они на мгновение умолкали и
рукой показывали на небо.
Основываясь на Священном Писании, на опыте Церкви,
мы употребляем очень много слов, чтобы выразить наш опыт о Боге; но мы должны
помнить, что в конечном итоге наш опыт о Боге за пределом всякого выражения.
Еврейский писатель Маймонид приводит пример, как юноша стал на молитву и
воскликнул: Господи, Ты велик, Ты славен, Ты вездесущ, Ты всемогущ... — и
наставник его остановил и сказал: не богохульствуй; каждый раз, когда ты
прибавляешь новое прилагательное к слову Бог, ты Его делаешь все мельче
и мельче, ты как бы проводишь границу вокруг Него и делаешь Его пленником
нашего языка.
Все это сводится к тому, что я хочу продумать
несколько понятий о Боге и подчеркнуть в течение всей этой беседы, что те
понятия о Боге, те слова, которые мы употребляем, должны нас привести к
моменту, когда мы молча, в созерцательном ужасе преклоняемся перед Ним и переходим
в ту глубину таинственного молчания, где живая душа встречает Живого Бога.
Русское слово Бог, насколько нам известно,
происходит от санскритского bha ga, которое значит богатый. Это то, что
выражено на церковнославянском языке словом вседовольный, которое,
конечно, не значит, что Он "доволен" всем, но что у Него все есть,
что ничего нет, чего бы не хватало Ему, ни в Его бытии, ни в Его сущности, ни в
Его проявлениях. Это говорит о том, что Он Сам есть полнота, полнота такая
глубокая, такая таинственная, что мы можем только прикоснуться к ней, когда
благодать снисходит к нам, когда Он Своими энергиями и Своими таинствами
достигает до нас. Он богат, Он вседоволен, Он все, Он, в этом смысле, свет, в
котором нет тьмы. Он свет в том смысле, что не только Он просвещает всякого
человека, грядущего в мир, но Он сущностно есть свет, и нет ничего в Нем, что
требовало бы или что допускало бы нового раскрытия — все в Нем раскрыто до
конца: в Нем нет становления, в Нем есть изначальная, царственная, дивная
полнота. И когда святые, например Григорий Нисский [2] , нам говорят о "мраке"
Божественном, они говорят не о том, что в Нем есть какая-то темнота, а о том,
что если взглянуть человеческими очами не только на Него, но в сторону Бога, мы
слепнем от преизбытка этого света, мы входим во тьму, потому что свет слишком
для нас велик.
Это одно, и это уже говорит нам о том, что Бог
непостижимо велик, что в Нем полнота, которая превосходит всякое наше понимание
и самую нашу способность до конца приобщиться этой сущностной Божественной
тайне.
На западных языках германского происхождения слово Бог
— будь то на английском языке God или на немецком Gott — происходит от древне-готского
слова, которое не описывает Его, но которое значит: Тот, перед Которым
падают ниц в поклонении в священном ужасе, И тут, мне кажется, очень важно
воспринять основную мысль такого подхода к Богу. Людьми, которые в раннее время
стремились сказать нечто о Боге, не было сделано попытки Его описать, очертить,
сказать, каков Он в Себе, — а только указать на то, что случается с человеком,
когда вдруг он окажется лицом к лицу с Богом, когда вдруг его осияет
Божественная благодать, Божественный свет. Все, что человек может тогда
сделать, это пасть ниц в священном ужасе, поклоняясь Тому, Кто непостижим и
вместе с этим открылся ему в такой близости и таком дивном сиянии.
Это тоже нам надо, мне кажется, запомнить, потому
что слишком часто, когда нам ставят вопрос о Боге, мы сразу стараемся каким-то
образом на человеческом языке, причем на языке падшего человечества, дать
очертания и описания Его, и вместо Бога получается карикатура. Святой Григорий
Богослов [3] в одном из своих произведений говорит, что
если мы собрали бы все свидетельства Священного Писания и весь опыт церковный,
святых и грешников, и из всего этого создали как бы полную картину, что такое
Бог и Каков Он, мы создали бы идол, но не создали бы Бога, потому что все нами
познанное и все нами постижимое бесконечно мало по сравнению с тем, Кто Он и
Каков Он. Все наши богословские описания, все то, что говорится святыми и
богословами о Боге, можно сравнить с звездным небом. Звезды дают нам
возможность в глубокой тьме космоса различить какие-то очертания, но эти
звезды, эти созвездия, эти комбинации света имеют смысл, только поскольку они
разделены огромным пространством, где ничего нет. И когда мы говорим о Боге, мы
должны помнить, что каждое наше слово, самое значительное, пусть оно будет
сказано величайшими богословами или святыми, это только одна зажегшаяся свечка,
одна звездочка, которая нам дает возможность глубже познать небесные глубины и
благоговеть перед тайной.
Но Бог не только является тайной и такой глубиной,
бездонной непостижимостью; Он нам одновременно непостижимо и, вместе с этим,
опытно-познаваемо близок. Те из вас, которые знают тайные молитвы [4] Божественной литургии, помнят, что
после возгласа Поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще священник
говорит:... Свят еси и Пресвят, Ты, и Единородный Твой Сын, и Дух Твой
Святый... Я не знаю, обратили ли вы внимание — даже служащие, даже
совершающие литургию (меня это задело после многих лет служения) — на это
маленькое, короткое слово “Ты”. Ты без прилагательного, Ты без
всяких описательных слов, как всемогущий, премудрый — только это слово Ты.
И если задуматься над этим словом в контексте всех тех языков, где мы делаем
различение между словом ты, обращаемым к самым близким, к родным, к
друзьям, и вы, которое мы обращаем к людям, стоящим немного поодаль от
нас, то нельзя не уловить двух вещей. Ты — второе лицо. Сказать человеку
ты — значит признать его личное существование, вне себя самого. Сказать
человеку ты — значит признать (и по отношению к Богу и к человеку это
признание должно бы быть чрезвычайно глубокое и благоговейное), что этот
человек существует помимо меня, вне меня, признать, что он существует не
потому, что я существую, не потому, что я его воспринимаю, а он есть в
себе. Мы так друг ко другу редко относимся, это правда; очень часто мы
относимся друг ко другу — или к одиночкам, или к коллективам, — будто
окружающие нас люди существуют, только поскольку они имеют какое-то отношение
ко мне; а пастырский подход к человеку заключается именно в том, чтобы его
увидеть как особь, как лицо, которое существует, которое есть и которое не
зависит от того, что я существую, или от того, как я к нему отношусь.
И это, конечно, относится к Богу больше, чем к кому
бы то ни было. Бог существует в Себе, Он существовал тогда, когда мира не было,
Он существует помимо Своего отношения к нам; и поэтому сказать Богу Ты значит
сказать: Ты ЕСТЬ, Ты — Сущий, Ты зависишь не от моей веры, не от меня, не от
нас, Ты царственно существуешь в Себе.
Но, одновременно, сказать человеку или Богу Ты
— это признать дивную близость. Говорят ты матери, отцу, брату, сестре,
невесте, жениху, близкому другу, человеку, которого хочешь как бы обласкать,
принять, которому хочешь дать понять, что он тебе свой, не чужак какой-нибудь,
а тебе родной. И так говорит апостол о нас по отношению к Богу: мы Богу свои,
родные (Еф. 2,19). И поэтому сказать Богу Ты или с изумлением понять,
что Он к нам обращается с этим словом, значит понять, что Он в нас признает
нашу неповторимость, что мы, каждый из нас, для Него единственны и бесконечно
близки. Значит, Бог, перед Которым мы повергаемся ниц в поклонении, в любви, в
изумлении, в священном ужасе, одновременно (это слово Николая Кавасилы [5] ) ближе мне, нежели самая моя жизнь;
тот поток жизни, тот ток жизни, та сила жизни, которая во мне живет, менее мне
близка, меньше меня пронизывает, нежели благодать и присутствие Бога,
приобщенность к Нему.
И это меня приводит к следующему понятию. Мы говорим
о Боге, что Он наш Творец; и часто не продумывая, что это значит, мы себе
представляем, что в какой-то момент Господь велел нам быть, призвал из небытия
все, что есть. И это на самом деле так Но является ли этот творческий акт актом
силы или актом любви? В этом вся разница... Бог нас призывает к жизни создал
целый мир для того только, чтобы Себя нам дать, чтобы мы приобщились Ему, чтобы
мы стали с Ним едины, чтобы мы стали богами по приобщению, по образу Христа,
Который, будучи Богом, приобщился нашей природе. И в основе творческого акта
Божия — не властелин, а Тот, Кто нас до конца возлюбил, до того еще, как Он нас
призвал к бытию. На немецком или на английском языках можно сказать, что Он нас
полюбил в жизнь: He loved us into life; Er hat uns ins Leben geliebt.
И это дивное
сознание — что нас привлекла к жизни, к существованию любовь Божия, а не только
творческая Божественная сила. Какое глубокое отношение это создает между Ним и
нами; как дивно, что когда меня еще не было, Господь сказал: Гряди, без тебя
Мое мироздание неполно! Гряди в жизнь, войди в судьбы земли и неба, потому что
ты часть этой дивной иконы, которая представляется в истории становлением
Церкви и в вечности — градом Божиим, составными камнями которого мы все
являемся.
Мы можем уловить многое об этом и в Евангелии, и в
посланиях апостольских, но мне хочется дать вам другой образ. В начале своего
"Жития", им самим написанного, протопоп Аввакум дает короткое
описание Предвечного Совета, предшествующего сотворению мира. Я не помню точных
слов, но ход мысли таков: И сказал Отец Сыну: Сыне, сотворим мир и человека. —
И Сын ответил: Да, Отче. — И Отец сказал: Сыне, а человек отпадет от Нас, и
чтобы его спасти, Тебе придется стать человеком и вкусить смерти, и смерти
крестной. — И Сын ответил: Да будет так, Отче. — И создался мир... В корне, в
сердцевине нашего существования — твоего, моего, нашего, всех — этот
Божественный акт распинающей Себя любви, крест в сердцевине Божественный тайны.
И может быть, это выражено особенно ярко и в начале Божественной литургии, и в
начале всенощной, когда священник, провозглашая Благословенно Царство..., творит
крест святым Евангелием, или когда, провозглашая Слава Святей, Единосущней,
Животворящей и Нераздельней Троице, священник кадилом творит крест, как бы
вписывая этот крест в самую тайну нашего исповедания Бога. Мы возлюблены Богом
еще до сотворения мира крестной Божественной любовью.
И о том же говорит апостол, когда говорит об Агнце
Божием, закланном до создания мира. Поэтому наше отношение к Богу и наше
взаимоотношение такое богатое (я не хочу сказать: сложное; сложного ничего нет,
сложное состоит из отдельных частей, которые плохо между собой соединяются), в
такой непостижимо-дивной простоте и цельности, но в таком бездонном богатстве
отношений, чувств и взаимных положений.
И этим, мне кажется, объясняется то, что мы провозглашаем
как первую нагорную заповедь, то есть как первое блаженство: Блаженны нищие
духом, ибо тех есть Царство Небесное (Мф. 5, 3). Если сначала непродуманно
произнести эти слова: как можно при нашем человеческом опыте, изнутри того
страдания, того ужаса, который представляет собой история мира и, часто, жизнь
отдельного человека, как можно совместить блаженны и нищенство? Мне
кажется — так: для того чтобы найти радость этого блаженства, надо понять, что ничего
во мне нет моего собственного. Я создан без моего согласия. Бог мне велел Гряди!
или, вернее, Господь меня призвал и сказал: Гряди ко Мне — с открытыми
объятиями. Тело мое, моя душа, все, что только во мне есть, — дар Божий, не
мое, мне не принадлежит. Мы опытно, житейски знаем, что достаточно маленькому
сосуду прорваться в мозгу самого великого человека, — и он становится, как царь
Навуходоносор, словно зверь, без ума, теряет человеческий образ и человеческое
достоинство (Дан. 4, 30). Мы знаем все из опыта, что перед лицом горя даже
самого близкого, родного, любимого человека иногда наше сердце остается
каменным, мы не можем его подвигнуть к состраданию, к ласке, к любви; мы знаем
все это, и мы знаем тоже, что нет обстоятельств в жизни, над которыми мы имели
бы власть. Значит, на самом деле мы нищие. Мы зависим — от чего? Можно сказать:
или от подачки, или от любви, в зависимости от того, как мы смотрим на вещи. Мы
можем сказать, что мы зависим от случайных обстоятельств, которые или
счастливые, или горестные, но мы можем тоже сказать, что все в руке Божией, и
что все, что во мне есть: я сам, содержание моей души, состояние моего тела,
все, все без остатка — Божий дар. И если бы я мог вырвать из этого контекста
что бы то ни было, тогда вырванное мною, т.е. то, что было бы моим, а не
Божиим, что было бы моим, а не даром человеческой любви, заботливости и ласки,
я изъял бы из области тайны любви Божественной и человеческой. Это стало бы
моим, я стал бы в какой-то мере самостоятельным — и потерял бы целую область
любви. Поэтому действительно осознать, что я ничто, что ничего у меня нет
своего, что все, все без остатка — дар любви Божией и человеческой
любви, есть именно опознание, открытие Царства Божия, потому что Царство Божие
— это то Царство, где над всем — любовь Божественная, или непосредственно изливающаяся
на нас, или посредством людей доносимая, приносимая нам. И, таким образом, наше
понятие о том, что Бог есть Творец, не является просто голым фактом, который
противопоставляется тем или иным теориям о возникновении нашего существования,
оно говорит о таком глубинном соотношении любви между Ним и нами, что,
опять-таки, мы благоговейно, трепетно можем только взирать и дивиться; потому
что это первичное наше призвание является, одновременно, и конечным: мы
призваны стать чадами Божиими, мы призваны стать телом Христовым, местом
вселения, храмом Святого Духа, во Христе и Духе, по слову Иринея Лионского [6] стать единородным сыном Божиим,
приобщиться к Божественной природе (2 Пет. 1, 4). Все это непостижимо,
недостижимо, никакие человеческие силы не могут этого сделать, но это нам
дается Божией благодатью посредством веры, посредством таинств, через
непосредственное воздействие Божие на наши души и наши жизни. И это
раскрывается перед нами с какой-то новой, потрясающей силой во Христе.
Я принадлежу, по годам моей жизни, к эмиграции. Я
родился перед первой мировой войной, но до 1920 года я был ребенком и многого
не воспринимал — ну, воспринимал как ребенок. Поэтому я только позже обнаружил
некоторые вещи, которые, может быть, вы опознали быстрее меня, если родились в
семье, где вы получили религиозное воспитание, какого я не получал. Первый раз,
когда я встретился в жизни со Христом, меня поразило откровение о Боге, которое
нам во Христе дастся. Если думать о Боге в контексте соборов, церквей, величия,
Бог делается великим и в какой-то мере далеким; Святой Израилев [7]
был непостижим. Сколько святых Ветхого Завета говорили: Горе мне, я
видел Бога, мне остается только умереть!..
В эмиграции я встретился с чем-то другим. Храмов у
нас не было; были гаражи, были комнаты, были подвалы, были иконостасы из
фанеры, были иконы бумажные, все было очень бедно. И вот в этой бедноте жил
Живой Бог. И это первое, что меня поразило. А дальше, продумывая и переживая, я
обнаружил, что во Христе нам дано откровение о Боге такое, какого ни
ветхозаветный человек, ни философ языческого мира не мог себе представить.
Философ древнего мира не мог бы пойти на такое унижение, чтобы его Бог был
человеком, признанным преступником, осужденным на смерть; а ветхозаветный
человек воспринимал такое представление как кощунство. Во Христе мы видим Бога,
Себя отдающего беззащитно нам; не великого, могущественного Бога, а
беззащитного Бога; Бога, Который отдает себя на произвол человеческий; Бога,
Который Себя смиряет не только до приобщения нашей человеческой природе, но до
всех условий, самых, может быть, страшных условий падшего мира; Бога, Который
приобщается не только жизни человека, но смерти человека; Бога, Которого всякий
верящий только в могущество, во власть и в силу, конечно, будет презирать;
Бога, Которого можно было, как казалось Его распинателям, снять со счетов
истории.
Такое представление о Боге исходит именно из того,
что я раньше говорил о сотворении человека любовью Божественной, и притом
любовью крестной: Агнец Божий, закланный до создания мира, реально,
телесно заколается в сердцевине мировой истории.
И этим Он перед нами раскрывает нечто, на что я уже
указывал, когда говорил о близости Божией: Он нам говорит, как потенциально
велик человек. Если Бог мог стать человеком, это значит, что человек так велик,
его как бы метафизическая емкость такова, что он может вместить сущностное
приобщение Живому Богу, стать причастником Божественной природы (2 Пет. 1, 4),
стать Ему родным в самом сильном смысле этого слова. Человек не только
существо, которое может вместить духовные тайны, это существо, которое может
стать единым со своим Творцом.
[1] Выступление в Московской
Духовной Академии 10 февраля
[2] Святой Григорий Нисский
(ок. 335 - ок. 394) — восточно-христианский философ и богослов, епископ.
[3] Святой Григорий Богослов
(ок. 330 - ок. 390) — епископ Назианза, великий учитель Церкви, богослов,
церковный деятель, проповедник и поэт; вместе со своим другом святым Василием
Великим, епископом Кесарии Каппадокийской (ок. 330- 379) и его братом Григорием
Нисским входил в т.н. “каппадокийский кружок” защитников вероучения,
сформулированного на первом Вселенском Соборе в Никее в
[4] Тайные молитвы —
литургические молитвы, читаемые священником в алтаре во время пения хора; в
древности произносились в слух народа.
[5] Николай Кавасила (ок. 1320
- ок. 1390) — византийский писатель-мистик.
[6] Ириней Лионский — епископ
Лиона, греческий церковный писатель II в.
[7] Святой Израилев — одно из
имен Божиих в Ветхом Завете (см., например. Ис. 49, 77).
